Додж калибер загорелась красная молния, Другое небо. Сборник зарубежной фантастики

Сигнал угрозы. В сердце Гринич-Виллэдж еще круче закипала ночная жизнь, еще лихорадочнее пылала и пульсировала световая реклама, еще исступленней гремела бит-музыка. Как говорила нам мисс Илза Доггет на уроках по выживанию, этого инцидента можно было бы избежать.

Твой сын шёл первым, — сказал он вполголоса, будто не хотел, чтобы его слова слышали все. Сын лежал перед ней, в зыбком свете утра с полуоткрытыми губами, и от этого на его бледном лице застыло, казалось, недоумение. Видно, смерть пришла к нему внезапно. Она держала его голову в своих ладонях и, не отрываясь, смотрела в родное, знакомое до самой маленькой родинки лицо сына.

А потом она часто встречалась с ним во сне, и всякий раз Иван смотрел на мать грустно, задумчиво и будто с укором. Вроде не шибко идёт, а догнать она его никак не может.

И сколько ни зовёт, сколько ни просит остановиться — он на неё даже ни разу не оглянется. И так — почти каждую ночь. А днём она ждала с войны, которая уже кончилась, своего старшего сына Колю. Ждала, хотя давно от него писем не было, и сны нехорошие снились. Письмо могло затеряться, а снам Петровна не верила. И не знала мать, что теперь только так, во сне, она сможет увидеть своих сыновей. Рассказ Сержант Иволгин видел этого немца. Каков он — высок или мал ростом, красив или безобразен, брюнет или блондин, — сказать не мог, но не это было важным на войне.

Иволгин видел, как хладнокровно, расчётливо вёл фашист огонь и узнавал в нём бывалого, матёрого вояку. Этот по каске над траншеей не стрелял, а спокойно ждал, когда батальон перевалит через бруствер, дойдёт до середины поля. А тогда начинал бить. И стрелял, сволочь, отлично: вёл ствол пулемёта на уровне груди — чтоб сразу наповал. В нём было больше от убийцы, чем от солдата. А кругом голое поле — ни кустика, ни ямочки. Лошадиного копытца не найдёшь, не то чтобы куда спрятаться.

И окопаться невозможно — земля ещё мёрзлая, только сверху чуть подтаяла. Этот дот был у них замком обороны: немного выдвинут вперёд от траншей, приподнят на холмике. Кругом обрезали, а он всё воюет. Третий год бывший животновод воевал, дослужился до сержанта, но вид оставался у него самый мирный: простодушные голубые глаза, на широком лице курносый нос, неторопливая речь. Иволгин ждал, что отзовётся его сосед — худой, с бледными, впалыми щеками рядовой Капустин, но тот молчал, сосредоточенно подшивал задник сапога.

Иволгин стал думать о том, что немало крови прольётся, пока они возьмут этот проклятый дот. Нельзя его брать поднятой цепью, нельзя — весь батальон поляжет па этом поле. И так за три месяца боёв осталась от него половина. А сейчас умирать, ох, как не хочется, война-то уже подходит к концу.

Их батальон в составе 3-го Белорусского фронта штурмовал город-крепость Кёнигсберг. Небольшой участок — по фронту, может, с полкилометра, — но каждая линия обороны бралась с тяжёлыми боями. Немцы не отходили. Они знали, что за ними есть следующая линия, но она не для них. Если начнут отступать, их расстреляют свои. Война шла уже на их землях, и они не сдавались. Бетонированные траншеи, просторные блиндажи, мощные, с железобетонными перекрытиями доты становились их могилами. Батальон брал последнюю линию обороны.

Иволгин стоял недалеко от комбата и слышал, как тот попросил закурить. Это было плохим признаком: комбат никогда не курил. Он неумело скручивал цигарку, да так и не скрутил — разорвалась газета. Над траншеями немцев показались штурмовики — наши «ИЛы». Комбат хлопком — ладонь о ладонь — стряхнул табак, громко скомандовал: — Батальо-о-он!

К атаке! Иволгин надел каску, туго затянул ремешок. Капустин стоял уже наготове, положив перед собой автомат. За мно-о-ой! Комбат легко перемахнул через бруствер, встал над траншеей с пистолетом в руке. Его любили. Он никогда не посылал напрасно под пули, а когда батальону приходилось особенно туго, сам шёл в цепь.

Может, и нарушал в чём-то законы военного искусства, но таким он был человеком. Комбат, пригнувшись, бежал впереди — высокий, статный, туго перетянутый портупеей. Иволгин не отставал, хотя это и давалось ему нелегко. Сержанту перевалило за сорок, и здоровье было не то, а после контузии и вовсе плохи дела стали Раскисшая земля чавкала под сапогами, влажный воздух спирал дыхание, тесным жгутом стягивала грудь прилипшая гимнастёрка. Немцы в траншеях пока молчали — им не давали поднять головы пикировавшие друг за другом звенья штурмовиков.

Но тот, в доте, чувствовал себя, видимо, вольготно. К глухим коротким очередям с воздуха примешивался близкий стук немецкого пулемёта. Иволгин видел, как упал комбат: будто напоролся с ходу плечом на железное острие, полуобернулся влево, опрокидываясь навзничь. Не пошла дальше без него атака.

Бойцы отползали в траншею, оставляя после себя извилистые следы. Чуть поодаль, сзади него, молча возвращались Иволгин и Капустин. В траншее бойцы чертыхались, отдирая грязь от автоматов, развесив на солнечной стороне хода сообщения, набухшие шинели. Они сошлись в боях под Минском. Капустин пришёл в отделение Иволгина после ранения, замкнутый, молчаливый.

Он мог, забывшись, подолгу сидеть в стороне, осунувшийся, с проседью в чёрных прядях. Иволгин решил, что этот боец много не навоюет: до первого боя.

Однако в первом же бою не повезло ему, сержанту: рядом с окопом разорвался снаряд, и контуженного Иволгина присыпало землей. Приходя в себя, он застонал, и первое, что услышал, — приглушенный голос Капустина: «Тише, сержант, тише.

Немцы кругом». Стояла теплая июньская ночь. Высокое небо казалось белесым от высыпавших звезд. У земли небо темнело. Из траншей доносилась чужая речь. Капустин тащил Иволгина на спине и, что запомнилось сержанту, почти без отдыха. Первый раз он остановился, когда они преодолели какую-то речушку и оказались в кустарнике. Здесь Капустин, видимо, почувствовал себя в безопасности и решил отдышаться.

Упав на спину, разбросав руки, он хватал ртом воздух, приговаривая с каждым выдохом по-крестьянски: «Ой, чижало, ой, чижало». Да, Иволгин был хоть и пониже ростом, но зато в плечах пошире и фигурой поплотнее. К утру они добрались к своим. Оклемавшись, сержант пришёл благодарить спасителя, а тот задумчиво смотрел перед собой и вместо ответа горестно качал гол овой: — Сколько хлеба погубили!

Перед ними лежала перемятая гусеницами танков, истоптанная сапогами рожь в пору колошения. Они разговорились, Капустин, оказывается, тоже был крестьянский сын, до войны работал бригадиром полеводческой бригады, где-то под Николаевом.

Это и сблизило двух мужиков: оба они были оторваны от родной земли Как-то перед атакой Иволгин предложил ему обменяться адресами: «На всякий случай».

Капустин обстоятельно, крупным почерком записал в затёртую книжицу адрес сержанта. Капустин молчал, облокотившись на бруствер. Позже он рассказал, как освобождал своё село, а вместо родного дома увидел зараставшую воронку. Они погибли ещё в начале войны: и мать, и жена, и двухлетний сын.

А он так спешил встретиться с ними С тех пор бойцы держались рядом и в атаке, и в обороне, и на отдыхе Но на войне место каждого солдата лучше других знает командир. Едва бойцы привели себя в порядок после неудачной атаки, как по цепи передалась команда: «Коммунисты, к комбату! Комбат умел говорить долго и красиво, но сейчас он был краток. Ясное дело — дот перекрывает все подходы. Брали его днём, брали ночью — ничего не выходило.

Теперь план таков: с наступлением темноты по зелёной ракете одна группа пойдёт на дот прямо, другая начнёт скрыто заходить с фланга. Взорвать дот первая вряд ли сможет, её задача: вызвать огонь на себя. Старшим в ней назначили сержанта Иволгина. Ну, а где Иволгин, там надо искать и Капустина.

Выйдя из блиндажа комбата, Иволгин разрешил всем своим пока перекурить. Солнце опускалось с остывавшего неба стеклянной игрушкой, уходило за каменные остовы разрушенного города. Сержант достал кисет, отсыпал себе цигарку; не глядя, передал его соседу. Иволгин, прислонившись спиной к стене траншеи, засмолил самокрутку. Вот мои ходики. А ведь она не стоит на месте. Вот бы и нам так подобраться По одному перелезть через бруствер, собраться в цепь шагов на двадцать друг от друга, чтоб было ни шатко, ни валко, а дальше — только по-пластунски.

И голову вверх не задирать, не греметь и смотреть за соседом Сам Иволгин будет в середине цепи, по нему и равняться всем. Он отпустил бойцов готовиться «к выполнению задачи», а сам остался с Капустиным. Над траншеями потянуло прохладой. Это было совсем мирное предвечерье, самая пора, когда возвращаются с полей усталые после праведных трудов люди, когда затихают тревоги дневных забот. Иволгин и Капустин сидели рядышком и молча курили, как два крестьянина, которые закончили одно дело и собираются приняться за другое.

Землица у нас — хоть на хлеб вместо масла мажь Дом тебе поставим А сумерки уже сгустились, уже собирались бойцы, вполголоса переговариваясь в стороне от них. Иволгин с неохотой прервал разговор, распорядился: — Давай, хлопцы, разберёмся, чтоб шагов на десять друг от друга.

Скоро комбат сигнал даст. Первым по ракете проворно и бесшумно перевалился через бруствер он сам и чутко замер в ожидании бойцов. Ни разу не шевельнулся, не крутанул головой, но всё равно увидел, когда занял своё место последний боец.

Выждал немного, словно убеждаясь, всё ли тихо, и двинулся вперёд. Они ползли медленно, словно берегли силы для решающего броска, и, казалось, ни одна травинка не шевельнулась следом за ними. Над нейтральной полосой заголубел после жаркого дня реденький туманчик, и это было бойцам на руку.

Преодолев середину поля, тот рубеж, откуда начинал обычно бить немец, Иволгин подумал с неясным ещё предчувствием удачи, что как бы там ни было, а полдела, считай, сделано.

Со стороны немецких траншей с шипящим свистом поднялась ракета, но свет её на фоне вечерней зари казался блёклым, недалёким. А с восточной стороны неба фиолетовым занавесом надвигалась ночь. Немец заметил их метров с пятидесяти. Первая короткая очередь хлестанула по цепи левей от Иволгина. Бойцы затаились. Тут же одна за другой взметнулись две ракеты.

Солдаты лежали долго, и всё стало как будто опять спокойно. Но стоило им двинуться вперёд, стоило шевельнуться длинноногому парню в куцей шинели, как немец опять хлестанул.

Очередь вспорола на шинели рваные лоскуты. Парень порывисто подался вперёд, словно пытаясь встать, но тут же расслабленно осел на землю. Немцы в траншеях всполошились. Потянулись оттуда выпущенные наугад трассирующие очереди автоматов. А пулемётчик в доте перенёс огонь правее Иволгина — видно, кто-то ещё неосторожным движением выдал себя. Сержант в это время безостановочно работал локтями, прижимаясь к земле, не упуская из виду мерцавшие всплески огня в щели дота: «Не трёхглазый же он, сволочь, не может же он сразу, и стрелять и смотреть кругом».

Рядом с Иволгиным, чуть левее, рвался к доту и Капустин. Они уже были на расстоянии броска гранаты, когда немец увидел их. Пули цивкнули над головой, но немец стрелял по ним в спешке. Его отвлекли два бойца, ринувшиеся слева на врага в полный рост. Победа им казалась близкой, и они поднялись, но не успели сделать и двух шагов Иволгин увидел занесённую Капустиным гранату. И в ту же секунду немец перенёс огонь на них. Граната взорвалась, не долетев до цели.

Иволгин полз вперёд, используя паузу после взрыва, и вдруг почувствовал, что Капустина рядом с ним уже нет. Сержант мельком глянул влево. Антон так и остался лежать с выброшенной вперёд правой рукой на холодеющем к вечеру поле. И сжалось сердце Иволгина: «До каких же пор та подлюка будет убивать?! Он шёл с перекошенным лицом, ошалев от ярости, и, как будто лишившись страха, опасности, даже радости, когда добрался до «мёртвой зоны» огня и фашист уже не мог его достать.

Он оглох от грохотавшего над самой головой пулемёта. Из открытого рта вырывалось хриплое дыхание, и двигался он, казалось, по инерции, словно действовал уже за чертой сознания. Только одно оставалось в нём: бе- шеное желание подползти к этому гаду, и прикончить его прямо за пулемётом, размозжив голову зажатой в руке гранатой: «До каких пор будешь убивать! А немец всё стрелял. Не переводя дыхания, Иволгин дополз до входа в дот и тут увидел, наконец своего врага: он лежал без каски, широко разбросав ноги, прильнув крупной седой головой к пулемёту.

Иволгин метнул внутрь гранату. Раздался взрыв, пулемётная очередь оборвалась, но только на миг. В следующий момент пулемёт снова заработал. Сержант поднял голову, придвинулся к обрезу траншеи и увидел, что за пулемётом лежал уже другой немец — долговязый, в каске. А седой лежал рядом, поджав ноги к животу. Второй номер стрелял в ту сторону, откуда должна была заходить фланговая группа бойцов.

Видно, очумели фашисты от этой стрельбы, не поняли, откуда взорвалась граната. Перевалившись набок, Иволгин отстегнул противотанковую, выдернул чеку. Выждал паузу и бросил её снизу в тёмный проём входа. Он ждал, откинувшись на спину, и довольно отмсетил, как мощно содрогнулась под ним земля. И только после этого в доте, наконец, стало тихо.

В темноте совсем недалеко прозвучало «ура-а-а! Близким эхом отозвалось «ура» в траншеях — это батальон поднимался в прорыв. А вскоре и комбат был уже в доте, обнимал здоровой рукой Иволгина: — К самой высокой награде буду представлять тебя!

Никогда не забудем. Товарищ у меня там остался Иволгин шагал от дота теперь уже в полный рост, опустив в левой руке перехваченный посредине автомат. Он нашёл Капустина в тот момент, когда санитары уже клали его на носилки. А наши вон как легко пошли, — тихо, с трудом сказал Капустин. Пожилой санитар заторопил Иволгина: «После войны договорите, человека спасать надо».

Да, не вернул он нынче долг другу, вынесшему его когда-то с поля боя. Не он, Иволгин, вынес раненого Капустина, это сделал санитар.

Он мог утешить себя мыслью, что на войне у каждого своё место, но легче от этого вряд ли бы стало Иволгин вздохнул, закинул автомат на плечо и пошёл в сторону затухающего боя. Капитан Ратников услышал сзади глухой хлопок, самолёт подбросило вверх, выхватило из строя шестерки.

Пятёрка штурмовиков проскочила вперёд, а ведущий — командир звена — начал отставать от них. Его самолёт потянуло в правый крен, завалило почти набок. Капитан увидел внизу, в глубокой поволоке, бирюзовую гладь Балтийского моря, тонкое лезвие песчаного откоса, а за ним почти бархатную зелень соснового леса.

На земле был май, май не признавал войны. Капитан Ратников поспешно отклонил ручку управления влево. Самолёт неохотно вернулся в прежнее положение. Воздушный стрелок-радист не ответил. Ратников оглянулся. Сержант Катеринин сидел спиной к нему, уткнувшись головой в прицел пулемёта, словно и после смерти защищал заднюю полусферу.

Вырванный разрывом шёлк парашюта белым лоскутом трепыхался по тёмному борту фюзеляжа. Через край кабины переваливался плотный дым горящего топлива, перемешиваясь с красными языками пламени. Пламя ширилось, охватывало плечи сержанта. За годы войны Ратникову не раз приходилось видеть смерть, но так близко впервые. Через пару недель им уже надо было возвращаться домой и учить молодые экипажи действовать, как в бою.

Там, в своём полку, Катеринин ходил в резервных стрелках-радистах. Но когда он узнал, что собирается группа на фронт, подошёл к Ратникову.

Почему к Ратникову? Капитан был парторгом эскадрильи и, как казалось резервному стрелку-радисту, лучше других мог понять его. Стройный, аккуратно заправленный, цыганисто-тёмный сержант стоял тогда перед Ратниковым с поникшей головой, упрямо повторял: — Возьмите меня туда… Я должен… Из шести братьев в живых оставался он один.

Его нельзя было брать, но вместе с тем ему трудно было отказать. А потом они оказались в одном экипаже… На мгновение Ратников оглянулся на горящего Катеринина, на чёрный след, закручивавшийся внутрь с обеих сторон — за самолётом. Капитан был уже не молод: от уголков глаз к вискам расходились морщины. В его открытом лице с сосредоточенным взглядом серых глаз можно было заметить лишь озабоченность этой неожиданной вводной.

Он относился к тому типу людей, которые не знают сомнений в любых обстоятельствах. Они, скорее, действуют вопреки обстоятельствам. Вот почему даже представить капитана Ратникова — приземистого, крепко сбитого — мечущимся по кабине в поисках спасения было немыслимо. Такое исключалось. Пламя за кабиной стрелка-радиста дотягивалось уже до хвостового оперения. Видно, сильнее стало выбивать топливо.

Вспоротая взрывом обшивка фюзеляжа размягчалась в огне и разворачивалась против потока, как бумага. На таком самолёте далеко не улетишь. Во всяком случае, до своих не дотянешь. Оставалось воспользоваться парашютом или пойти на вынужденную посадку. Прыгать с парашютом — значит бросить в горящем самолёте Катеринина, пусть даже мёртвого. Это не для Ратникова. А, кроме того, это означало оказаться в плену. Нет, не годится. И вынужденная посадка — тоже попасть им в лапы. А таких, как Ратников, в плен не берут — нет смысла.

Он и голыми руками будет драться. Пятёрка штурмовиков заметно сбавила скорость, и Ратников увидел, что они его ожидают, но у него уже был свой план… Он вспомнил, как их — группу боевого опыта — провожали на фронт.

Они стояли перед всем полком — десять лучших экипажей. Три из них были из его звена. Боевые друзья решили, что ответное слово сподручнее держать ему, Ратникову, бывшему учителю истории. Он стоял рядом с развевающимся на ветру полковым Знаменем и, запинаясь от волнения, говорил: — Нет на земле народа, который имеет такую же гордую славу, как русский народ.

Она досталась нам в наследство ещё от далёких прадедов и умножалась из поколения в поколение, досталась от Дмитрия Донского и Александра Невского, солдат Суворова, моряков «Варяга»… — Низкий сильный голос командира звена звучал в утренней тишине долины над притихшим строем эскадрильи. Лейтенант Кийко — левый ведомый капитана Ратникова. Высокий медлительный лейтенант с вечно хмурым лицом.

Под Харьковом осталась его жена с двухлетней дочкой. Третий год никаких вестей. Его правый ведомый Бессонов невзрачен на вид. Из-под козырька постоянно выбивается белесый хохолок. Задирист и горяч. Много хлопот доставлял он Ратникову на земле. Но в воздухе лучшего не надо.

Бессонов вырос в детдоме. Сейчас этого детдома уже не было… Эти ребята с самого начала войны только и ждали, чтобы вырваться на фронт. Так он говорил тогда. А сейчас настало время выбора. Да, погибнуть немудрено, значительно труднее победить.

А ему нужна только победа. Оставляя за собой дугу следа, подбитый штурмовик разворачивался на обратный курс, в сторону порта. Он шёл в прохладном небе майского утра, шёл со снижением, а на тяжелеющих крыльях играли розовые блики едва поднявшегося над горизонтом солнца. Внизу медленно смещалась весенняя земля, разлитой ртутью поблёскивали озёрца, но он искал свою цель — серый, затянутый смогом порт — и остановил вращение самолёта, когда в лобовом стекле увидел изгиб бухты.

Во время налёта он приметил причаленный у пирса танкер, обстрелял его тогда, пожалев, что не осталось в запасе бомб. Ему было совершенно ясно, что если он вот так прямо, в открытую пойдёт на цель, то немцы собьют его сразу, как куропатку: около трехсот стволов понатыкано по овалу бухты. Они уже заранее открыли заградительный огонь, наверняка предвкушая победу. Небо впереди Ратникова вскипало зенитными разрывами. Не заходя в зону огня, он перевёл машину на крутое пикирование — пусть думают, что самолёт неуправляемо падает вниз.

Конечно, пройти их почти невозможно. Но Ратников имел свой вариант атаки… Жаль только, что не предполагал спасения. По пути на фронт ему удалось выкроить пару дней и побывать в родных местах, на Брянщине. Его тихая деревня стояла на семи холмах, тесно сросшихся друг с другом. Полукольцом замыкали они прозрачное озеро. В застывшую гладь смотрелись со склонов раскидистые вербы, вдоль улицы клубились молодые вязы.

Родина вспоминалась Ратникову почему-то в солнечном свете, в яркий июньский день, с курчавой «кучевкой» на небе, хотя последний раз он был дома в весеннюю распутицу. Его деревня стояла выжженной, холодный ветер свистел в голых ветках усыхающих вязов, над пепелищами возвышались печные трубы, обгоревшие «щулаки». Он видел свою родину поруганной, опустошённой, но и в эти минуты чувствовал себя неотделимым от неё. После войны он рассчитывал обязательно вернуться сюда и больше никогда не отрываться от своего дома.

Перешагнув тогда порог полутёмной времянки, он встретил растерянный взгляд жены с напряжённой полуулыбкой на лице. Она, похоже, не верила глазам своим. Жена… Вдоль левой щеки незнакомый шрам… Партизанский отряд выходил из кольца, пришлось отстреливаться и ей, партизанской учительнице.

После ранения она избегала света с левой стороны, а тут забылась, шагнула к нему с протянутыми руками. Он до сих пор помнил её вздрагивающие под ладонями плечи, её счастливые слёзы… А рядом, на сколоченной дедом табуретке, сидел его трёхлетний сын и смотрел снизу во всю синь своих глаз на появившегося прямо с неба отца. Малыш осторожно встал на табуретке, потянулся к нагрудному знаку отличия и прошепелявил «самолёт» с родовым дефектом: все Ратниковы произносили «с» так, будто при этом приходилось складывать язык вдвое.

Всё, казалось, будет счастливо и долго: поднимется на самом высоком из холмов тёсаный дом, вырастет сын, вновь разрастутся буйные вязы. И всё это будет обязательно! Только уже без него… Капитан Ратников выводил самолет из пикирования с особой осторожностью: боялся создать перегрузку. Что стало с его боевой машиной?

Обшивка за кабиной радиста обгорела, на фюзеляже выступили полукружья шпангоутов. Начала трескаться кромка хвостового оперения. Следующая очередь за рулями управления. Но штурмовик продолжал полёт. Главное — оставались надёжными крылья, они были предусмотрительно защищены броней. Навстречу ему вразнобой захлопали зенитки. Они опоздали. Белые венчики разрывов вспыхивали значительно выше.

Фашисты, очевидно, ждали, что самолёт вот-вот спикирует в море. А штурмовик выровнялся и, прижимаясь к поверхности залива, устремился на порт. Он шёл в десятке метров от берега, рядом с зенитными батареями, стремительно отдаляясь от следовавшей за ним цепочки разрывов.

Пока Ратникову всё удавалось. Он так и рассчитывал — с берега, вдоль которого он шёл, сбить не могли: самолёт находился в мёртвой зоне, а с противоположного берега бухты особенно не постреляешь: не будут же они бить по своим батареям.

Но главную опасность с самого начала Ратников видел в зенитных пулемётах. Они стояли на каждом боевом корабле, и в поединке пилота с пулемётчиком трудно обычно предсказать кому-либо победу. Лётчики брали верх, когда атаковывали внезапно. А тут сместилось всё не в их пользу. Ратников поэтому и не пошёл сразу на танкер, держался ближе к берегу, но не выпускал свою цель из поля зрения.

Он рассчитывал пройти в стороне от судна, а затем на траверзе с крутого виража выйти под прямым углом к его борту. Их будут разделять метры, а по времени считанные секунды — не так уж много им на прицеливание. Море обещало близкий шторм. Под самым крылом неторопливо катились друг за другом белесо- глянцевые валы с тающими обрывками пены на тыльной стороне ската. Капитан Ратников вёл самолёт над тесной бухтой, запруженной врагами, ощущая всем своим существом сотни нацеленных пулемётных стволов.

Немцы пока молчали, ждали его на вынужденную посадку, будто он должен с момента на момент коснуться воды. Но когда он чуть приподнял машину, а затем завалил её в глубокий крен и вывел на развороте на танкер — они поняли его замысел.

Красноватыми нитями потянулись со всех сторон трассы зенитных пулемётов, большинство из них скрестились чуть выше кабины. Капитан Ратников сидел, слегка наклонив голову. Ему казалось, что каждая трасса тянется точно к самолету, но она проходила мимо, и он продолжал свой полёт к цели. Шли его последние минуты. У каждого они бывают разные. Ему выпали вот такие, сквозь пулемётный огонь. Коротким звонким хлыстом очередь прошлась по левому крылу, и Ратников дёрнул ручку вверх: рядом вода, стоит самолёту чуть коснуться её — и тогда всё будет кончено разом.

Но едва он приподнялся, как понял, что сделал ошибку. Следующая очередь тоже прострочила левое крыло, резанула сзади по фюзеляжу. Фашистам как раз и нужно было оторвать самолёт от воды, поднять его повыше. Ратников снова отдал ручку управления вниз, смещаясь скольжением ближе к середине борта танкеров. И в который раз подумал, что его только и спасает броня на крыльях. Он продолжал идти вперед, но, чем ближе подходил к своей цели, тем меньше надежд оставалось дойти до неё.

Он не поверил себе, когда в эфире раздался привычный, неторопливый голос лейтенанта Кийко: — Двадцать пятому разрешите пристроиться слева! А через короткую паузу скороговорка Бессонова: — Двадцать шестому — справа! Вся пятёрка штурмовиков стояла по обе стороны рядом с ним.

Ратников видел, как ведущий левого звена лейтенант Кийко кивнул ему, а Бессонов энергично потряс сцепленными в рукопожатии ладонями. Всё-таки догнали, пошли рядом. Поровну поделили на его последней прямой причитавшуюся ему одному долю огня. Значит, правильно учил он их воевать. Ведомые шли так близко, почти вплотную, что Ратников отчётливо видел их напряжённые лица.

Он подумал, что в случае взрыва обломками самолёта может повредить два соседних, и показал им отойти подальше. Они увеличивали интервал, открывая встречный огонь по боевым кораблям фашистов. Капитан Ратников неподвижно смотрел перед собой на вытянутую впереди полоску транспорта. За ней для Ратникова неба уже не было.

До последнего момента она стояла как будто неподвижно, а вот теперь вроде двинулась навстречу, стала приближаться всё быстрее. До танкера оставалось несколько сот метров. Пятёрка штурмовиков почти одновременно взмыла вверх, веером разошлась в развороте на обратный курс. Зенитные пулемёты смолкли: пылающий штурмовик с широким оседающим на воду следом был уже недосягаем. Острый луч поднявшегося солнца последний раз блеснул в бронированном остеклении кабины, когда самолёт был уже у борта танкера.

Над молчаливой бухтой отчётливо прозвучал скрежет разрываемого металла, и тут же тяжёлый, опрокидывающий небо взрыв прокатился над портом. Танкер, переламываясь посредине, погружался в воду с поднятым вверх килем.

Далекое эхо трижды возвращалось назад, постепенно затихая, переходило в гул пятёрки боевых машин, уходивших от цели в строгом строю. Они, казалось, уносили на своих крыльях и долю сержанта Катеринина, и долю капитана Ратникова в общий салютный залп Победы. В году закончил среднюю школу в селе Заспа того же района и поступил в Ленинградское дважды Краснознамённое военное училище им. После двух лет учёбы в звании лейтенанта с красным дипломом, как отличник боевой и политической подготовки, был направлен генштабом служить командиром взвода в воинскую часть Беломорского военного округа в Архангельске.

Работал электромехаником по ремонту, после окончания Всесоюзного политехнического института — инженером в энергетическом управленим «Архэнерго», начальником отдела в Северо-Западном Совнархозе. С юных лет писал заметки в районные, областные и прочие газеты. По рекомендации Архангельского обкома КПСС был переведён в редакцию областной газеты на должность заведующего отделом. В году участвовал в создании «Российской газеты», где проработал до пенсии, и потом ещё три года был собкором «Труда».

Писал рассказы, которые печатались в журналах «Север», «Крокодил», «Юность», «Наш современник». А также в коллективных сборниках. Некоторые из них, написанные в разные годы, предлагаются читателям журнала «Новый литератор». Мне уже было 10 лет, потому и отношение к жизненным реалиям было, видимо, более вдумчивое и осознанное.

И вот что чаще всего вспоминается. В пяти километрах от Свиридовичей, на правом крутом берегу Днепра, находится село Леваши, где я родился в крестьянской семье. Моя мама Любовь Григорьевна Колесник осенью года вышла замуж по любви за Ивана Денисовича Пырха, своего односельчанина. Когда я подрос, тётя Саша, мамина сес- тра, рассказала мне, что мои родители очень любили друг друга, но пожить им вместе довелось совсем немного — всего четыре месяца.

В январе года, за восемь месяцев до моего рождения, по гнусному клеветническому доносу завистников папу арестовало ОГПУ — якобы за агитацию против Советской вла- сти, — и решением внесудебной тройки Речицкого района он был сослан в концлагерь в казахстанских степях под Акмолинском. В девяностых годах, когда появилась возможность узнать о судьбе репрессированных в сталинское время, я написал в КГБ, и оттуда вместе со справкой о реабилитации моего папы пришло сообщение, что он был заключен в ИТЛ исправительно-трудовой лагерь сроком на пять лет и что «сведений о его дальнейшей судьбе не имеется».

По воспоминаниям моих близких родственников, в конце года кто-то, побывавший в казах- станском лагере, привёз весточку маме, её родителям и всему селу о том, что Пырх Иван умер в заключении от воспаления лёгких. Но вполне возможно, что его и расстреляли — в тридцатые годы такой способ расправы с людьми набирал обороты.

В тридцать пятом году к маме посватался вдовец из соседнего села Свиридовичи с двумя детьми. Мама согласилась и вышла замуж. Мой отчим Андрей Васильевич Борсук был человек спокойный, уравновешенный, справедливый, а его сыновья, Петя и Миша, приняли меня в свою семью как родного. Дня за три-четыре до оккупации нашего села фашистскими захватчиками председатель колхоза собрал сход и попросил колхозников разобрать общественный скот по своим подворьям на время войны.

Мама пришла вечером с этого собрания и сказала, что нам достался конь и мы, Миша и я, должны забрать его на колхозном дворе и привести домой. Мы обрадовались: конь — это здорово! Отчим, к слову сказать, один из активнейших организаторов колхоза был на фронте, и вся тяжесть по хозяйству легла на плечи мамы, на летнего Мишу и меня. Братья Коля и Вася были ещё слишком маленькие, — пяти и двух лет, за ними нужен был уход и присмотр.

Мы, старшие, как могли, помогали ей. Мама распорядилась: Миша будет на колхозных полях и в ближних логах траву заготавливать, а Ваня — водить Буланчика так мы назвали коня в ночное на пастбище. На нашей улице набралось около десятка лошадей. Мама договорилась, что с нами, малолетками, в ночное будет ездить летний «белобилетник» Митя, которого не взяли в армию.

Между прочим, хо- роший и толковый дядька. Пастбище для ночного выпаса лошадей находилось километрах в трёх от села в большом логу, по- росшем кустарником и густой травой. Сюда мы приезжали, когда начинало вечереть, и сумерки опускались на землю, треножили путами передние ноги своих лошадок. Они спокойно пощипывали мягкими губами траву, медленно передвигаясь по зелёному ковру лога, иногда всхрапывали, когда чуяли передвижение и запах волка из дальних кустов.

Мы же, разведя костёр, грелись возле него и слушали ночные звуки. С востока долетала неумолкающая канонада. Нам Митя разъяснил, что возле Гомеля идут бои — наши всё-таки приостано- вили фрицев и «бьют им морду». Вполнеба горело зарево — тревожное, полыхающее, вызывающее в детской душе постоянные беспокойство и страх. Зарево не уходило с небосвода все три года немецко-фашистской оккупации. Стоило вечером выбежать во двор, на улицу и оглядеться вокруг, и можно было увидеть полыхающий отблесками пожарищ небосклон.

Особенно часты они были в западной лесистой части области, где было много партизанских отрядов. Нас не покидала тревога. В любой момент мог послышаться рёв фашистских автомашин, и из них с лающим криком выскочат в зёлено-грязных шинелях или мундирах с автоматами гитлеровские бандиты и начнут поджигать хаты и расстреливать выбегающих из них стариков, женщин, детей.

Ненависть к ним у моих односельчан была беспредельная. Им готовы были мстить даже дети. Тем не менее никто из моих родственников не стал прятаться и дожидаться прихода фашистов, чтобы им служить и мстить советской власти, как это сделали те негодяи, которые оклеветали моего отца.

С первых дней Великой Отечественной войны пошли на фронт защищать От- чизну трое братьев папы и трое братьев мамы. Каков был высочайший патриотизм в те годы, даже мои детские мозги поняли это и запомнили на всю жизнь. Мой сводный брат Петя, закончив десять классов, в свои семнадцать лет в первые же дни войны вместе с друзьями-однокашниками Николаем и Антоном отправились за двадцать километров в райцентр Речицу проситься добровольцами в армию. Увы, их на законном основании не взяли возрастом не вышли.

Однако Петя, упросив командира отходившей воинской части, ушёл вместе с ней. Защищал потом пулемётчиком Москву и погиб в восемнадцать лет на подступах к ней. Его друзья в конце го стали партизанами. Иногда ночью тайком они приходили к нам, отдавали маме материю, а она, имея ножную швейную машинку, шила партизанам рубашки. Так же тайком они забирали готовые изделия и уносили в лес. Оно было высокое, бездонное и голубое. А на этой синеве — белые и пушистые облака, похожие на тонконогих ягнят бабы Василисы.

Она жила возле сельского пруда с выгоном, держала не- большую отару овец, и к весне в её сарае появлялись крошечные малыши, забавные, трогательные, к ним хотелось притрагиваться, гладить их. Мы, дети, бегали к бабе Василисе, чтобы поиграть с ма- ленькими ягнятками, а она нам говорила: «Это детки больших овец, которые на выгоне пасутся Летом над высокими облаками стали часто появляться краснозвёздные самолёты, летевшие на запад, по словам взрослых, бомбить немецко-фашистские укрепления и оборону.

Фашисты были всюду. Мы их очень боялись, так как на наших глазах они расстреливали мирных, безвинных людей, поджигали хаты в деревнях, в том числе в моих Свиридовичах, грабили население, отнимая «млеко», «яйки», поросят — всё, что им хотелось. По вечерам окрест нас полыхали тревожные зарева пожариц, в особенности там, где были лесные сёла и посёлки, которые гитлеровцы не без ос- нований называли партизанскими. Так было с первых дней оккупации. Летом года мы особенно испытали ужас оккупации. Наша тётя Степанида, мамина двоюродная сестра, жила с пятью детьми в Безуево, деревеньке возле леса на западе от нас.

Однажды фашисты вместе с полицаями на исходе ночи подъехали к Безуево с артиллерией, установили орудия и открыли из них огонь по ещё спящей деревеньке. Уничтожили её с людьми, скотом, домашним скарбом. Кто сгорел заживо в хатах, кто погиб от осколков снарядов. Наша тётя Степанида, видимо, очень рано проснулась. И при первых взрывах она разбудила детей и приказала им бежать за ней в огород.

И оттуда ползком по картофельным бороздам семейство добралось до леса и укрылось в нём. После варварского фашистского налёта от деревни осталось пепелище с печными остатками, посечённые изуродованные сады да одинокие живые деревья. Тем не менее надо было как-то жить дальше. У кого были силы и возможности, те восстанавливали свои подворья, живя в погребах и землянках.

Мой летний дядя Петя, самый младший сын бабушки Анны и дедушки Григория, у которого была своя хилая лошадка, помогал восстанавливать хозяйство двоюродной сестры, вывозя брёвна из леса Утром я выбежал на улицу, где на дороге были намыты горки рыхлого мягкого песка, и стал строить из него домики с заборчиками вокруг них.

И так увлекся этой забавой, что очнулся только от громкого, резкого автомобильного гудка. Возле хаты моего друга Петьки остановилась грузовая машина, закрытая брезентовым тентом. Из её кузова стали «высыпаться» немецкие солдаты в грязно-зелёной форме с автоматами на шее. Я поднялся с корточек и стал наблюдать за немцами.

В этот момент из кабины вылез фашист в чёрных начищенных сапогах с белыми погонами на плечах. Вскоре я научился отличать рядовых от офицеров, когда гитлеровцы, как саранча, попёрли через наше село на восток. Возле ног офицера вертелась огромная овчарка. И вдруг фашист лающим голосом крикнул: «Фас! Бежать было поздно, и я застыл как вкопанный. Овчарка подбежала ко мне и легко вскинула передние лапы мне на плечи, разинув огромную пасть с вывалившимся красным слюнявым языком.

В моей маленькой детской головке мелькнула мысль: собака может легко заглотить мою голову и откусить её. От ужаса мои ноги задрожали, подкосились, и я опустился на колени.

Солдаты громко захохотали — видимо, им стало весело от сцены с испуганным насмерть ребёнком. И тут опять раздался лающий окрик: «Цурюк! Через минуту-другую солдаты забрались в кузов, офицер — в кабину, и автомашина, обдав Петькину хату дымом, поехала к центру села.

Когда я перепуганный примчался домой и рассказал маме о встрече с немцами, она, ухватившись за сердце, повалилась на скамейку. После мы узнали, что фашистские жандармы, выезжая из села по направлению к городу, пристрелили мальчика Серёжу десяти лет, которого я знал по школе.

Он пас гусей, гитлеровский офицер натравил на него собаку. И когда та подлетела к Серёжке, он инстинктивно ударил её прутиком, которым гонял гусей. Озверевшая псина набросилась на мальчика, искусала его руки, тело, а гитлеровец пристрелил израненного ребёнка.

Так они, фашисты, и двигались на восток с разинутой звериной пастью, сея смерть и разрушения. А на оккупированной территории в течение трёх лет мы от них натерпелись и настрадались так, что словами не передать. Нас фашисты выгнали на улицу, а сами разлеглись на кроватях и на полу.

Было их, наверное, около взвода в нашей хате. Петька возле калитки мне сказал: «Давай украдём у них автомат и перестреляем, пока они дрыхнут». Наш шёпот услышал Миша и Вас перестреляют, как цыплят, а заодно и нас всех». Мы его послушались. Но нам очень хотелось навредить врагу. Миша посоветовал: «Видите во дворе самоварные трубы, это — миномёты, а возле них ящики с минами. Украдите хотя бы одну, а потом поставьте её на большаке, по которому к фронту идут их машины.

Гляди, получится взорвать какую-нибудь Мы так и сделали. Украли мину снаряд с крылышками от ротного миномёта. Немцы не заметили пропажи. Миша проинструктировал, объяснив, что раскрашенный носик этого снаряда есть боеголовка. И если по ней ударить или чем-то тяжёлым надавить, он взорвётся. Миша рассказал, что надо на дороге в колее выкопать ямку, вставить в неё мину крылышками вниз, а боеголовкой вверх, замаскировать песком, и грузовая машина, надавив на неё колесом, обязательно взорвётся А два дня спустя после их ухода мы вдвоём по кустам и траве подобрались к большаку.

Оглядевшись вокруг и не заметив ничего подозрительного, в четыре руки быстро вырыли в колее ямку, поставили в неё мину, присыпали её песком и, отбежав метров на сто от дороги, притаились в густой траве. Нам очень хотелось увидеть, как взорвётся немецкая машина Но тут с поля на большак невдалеке свернула подвода с соломой. Солому вёз Митя, наш главный в ночном.

Мы страшно перепугались, ведь железное колесо его телеги могло попасть на мину. Стремглав бросились на дорогу, лихорадочно стали раскапывать мину. Поскольку мы ему полностью доверяли, пришлось выложить всё без утайки. Он отнял у нас миномётный снаряд, спрятал его в соломе на телеге и устроил нам жёсткую выволочку с объяснением: «Этой штучкой, которую вы закопали в землю, вряд ли подорвёшь автомашину, а вот вас, прячущихся в траве возле дороги, приняли бы за диверсантов и перестреляли бы, как куропаток.

А если бы нашли ещё и миномётный снаряд, то расстреляли бы всех ваших родственников и сожгли бы избы на всей нашей улице. Рано вам, хлопцы, воевать, подрасти надо А нам хотелось громить фашистов, мстить им, не дожидаясь, когда подрастём.

И мы досаждали врагам, как могли: похищали что «плохо лежало», засыпали песок в радиаторы остановившихся машин Было лето, погожий августовский день. Мне он очень хорошо врезался в память. Мама позвала меня с улицы в хату и, обняв, сказала: «Сынок, ты уже стал взрослым — тебе сегодня исполнилось девять лет. Никаких подарков у нас тебе нет,— но вот держи конфетку», Мама дала мне бог весть как сохранившийся довоенный кусочек сахара-рафинада.

Давно я не испытывал такого удовольствия от сладости во рту. Радостный, я, подпрыгнув, побежал на улицу к друзьям, соседским мальчишкам примерно такого же возраста. Петька, я, Коля, Аркаша, Илюша — на нашей улице набиралось около десятка таких огольцов.

Мы собирались играть в войну. И все хотели быть в «Красной армии» и никто — «фрицами». Потому приходилось по очереди исполнять роли фашистов поганых, чтобы игра состоялась.

Только мы собрались на скамейке возле нашего палисадника и стали обсуждать план игры, как увидели идущую со стороны Заспы, большого села в пяти километрах от Свиридовичей, группу людей. Два человека были с винтовками, третий, безоружный, шёл между ними. Аркаша первый узнал двоюродного брата Антона. Присмотревшись, я тоже узнал его и второго его товарища по школе, которые, не попав в армию по возрасту, в конце сорок первого ушли в партизаны.

Дойдя до хаты Аркаши, группа остановилась. Мы гурьбой подбежали к ней. Антон вошел во двор, где его встретила тётка Настя, Аркашина мама. Гостеприимная тётя Настя уговорила племянника и его друга попить молока перед дальней дорогой. Сколько ни отказывался Антон, тётка всё-таки уговорила зайти в хату. Безоружному мужчине примерно лет тридцати Антон приказал ходить мимо окна от угла до угла хаты, чтобы из окна был виден.

Тетке он объяснил, что этот человек предатель-власовец и что они его взяли в Заспе в плен как языка и ведут в партизанский отряд. В Заспе в то время был большой гарнизон полицаев и власовцев, и они совершали карательные набеги на окрестные села и деревни. Как раз накануне они сожгли лесной посёлок за деревней Яновка и перебили много местных жителей. Видимо, у Антона и Николая был приказ привести «языка»-власовца. А тот знай себе ходит вдоль избы туда-сюда и зыркает в окно. Уловив, видать, что у парней притупилась бдительность, он стремительно рванул вдоль по улице к колхозному саду на окраине села, за которым тянулись ольховые перелески и густые кустарники.

Мы дружно заорали: «Убежал! Ребята с криками: «Стой! Мы тоже побежали следом. Предатель бежал очень быстро. Антон, видимо, понял, что тот успеет добежать до кустов за садом и скрыться в них.

Он зарядил винтовку, прицелился и выстрелил по убегающему, но не попал. На счастье партизан, из сада на телеге возвращался сторож Архип. Антон крикнул ему: «Распрягай!

Сторож ещё снимал хомут, а Антон уже вскочил на лошадь и помчался за беглецом. Он нагнал его за садом, двинул дулом меж лопаток и погнал его в обратную сторону. Николай встретил его возле пруда на западной окраине сада. Они о чём-то пошептались, чтобы не услышали подбежавшие дети. Приказали предателю стать лицом к пруду и в два голоса громко произнесли: «Смерть предателю! Тут подбежал Митя и сказал Антону и Николаю, что он пойдёт с ними в партизанский отряд. Нас же, мальчишек, они попросили сходить к старосте и передать приказ партизан, чтобы он похоронил возле пруда убитого власовца.

Доктор вытащил из карманов розовый алмаз в оправе синеватого металла и поднёс к моему лицу. Совершенно отчётливо на ней виднелось круглое отверстие под некий предмет. Теперь, когда я убедился, что ты не собираешься меня убивать. Однако он ведёт себя необычно. Когда я пытался избавиться от твоей кожи в процессе исследования, талисману было всё равно на одиночные надрезы, но стоило мне снять целый лоскут — всё за секунды отрастало обратно.

Магический анализ показал, что это голубое кольцо, похоже, ответственно за контроль потока энергии. Оно подавляет исцеляющее воздействие, если рана не тяжёлая. Скажем, в случае царапины или пореза оно заставит талисман бездействовать, а твоя живая плоть восстановится сама, благодаря природным свойствам.

Для меня это было уже слишком. Я стала простой машиной, не так ли? О Селестия, что же случилось со мной? Я тут же почувствовала, как талисман с щелчком угнездился в пазу. От пробежавшей по телу волны энергии мои глаза расширились. Я ощущала покалывание в местах разрезов и в полном оцепенении наблюдала за тем, как плоть моя восстанавливалась сама собой, пока снова не стала совершенно целой.

Я могу совершенно спокойно тебя уверить, что ты жива. Эти слова он произнёс с той силой и властью, что присущи действительно уважаемым пони, пользующимися большим авторитетом. Также в твоём теле находятся натуральные лёгкие и сердце, которые снабжают мозг кровью со свежим кислородом, чтобы поддерживать в нём жизнь.

Поэтому да, ты весьма точно живое существо. Вздох облегчения сорвался с моих губ от его слов. Я всё ещё не бездушный механизм, по крайней мере не до конца.

Оно выглядит, будто его проектировали специально неотличимым от живой пони, потому как ты не только имеешь биологические лёгкие, сердце и мозг, но и набор синтетических органов. Среди них есть желудок и кишечный тракт, так что ты в состоянии есть пищу, как нормальная пони.

Однако я также обнаружил, что ты способна переваривать ещё и металл с драгоценными камнями. Ко всему прочему в тебя, похоже, встроена ремонтная система, подобная таковой из силовой брони Стальных Рейнджеров — это объясняет твою способность есть металл.

Энергоячейки довольно слабые, будут держаться в лучшем случае неделю, но в этом и прелесть! Я никогда прежде ничего подобного не встречал. Даже в сравнении с выходцами из Стойла , которые были увешаны кибернетическими имплантами, ты стоишь на совершенно ином уровне. У них я многому научился, а так как я в последнее время повстречал целую кучу пони-киборгов — я рад, что сперва встретился с этими ребятами из стойла. Что ж, теперь понятно, откуда он столько знал о моих механических частях.

Меня разрывали противоречивые чувства. Одна часть меня испытывала болезненный страх перед тем, чем я стала. Другая — невероятную радость от того, что я ещё жива и впервые в жизни полностью здорова. Кажется, вторая побеждала, потому как на моих губах возникла слабая улыбка. Эквестрия была жива…. Жеребец нахмурился, а затем пересказал всё что знал о конце войны и Эквестрии. Я в ужасе слушала, как целая страна обратилась в руины и пустошь, даже две страны.

Невозможно представить, сколько пони и зебр умерло в тот день. Продолжая рассказ, доктор поведал о тысячах выживших в стойлах и многих умерших снаружи. Затем последовала самая шокирующая для меня новость с тех пор, как я узнала о своём превращении в полумашину — прошло сто девяносто лет со дня падения бомб; плюс-минус год.

Мои первоначальные догадки оказались ничем. Однако теперь в этом нет никакого смысла, ибо она уже больше века мертва, — прорыдала я.

Я чувствовала себя такой плаксой. Что я могла сейчас? Меня никто не ждал дома, да и дома уже не было. Я осталась совсем одна. Вздохнув, я опустила взгляд и уставилась на своё полосатое тело. Меня кольнула злость: должно же найтись хоть что-то, за что я могу уцепиться в этом мире! Думаю, начну поиски оттуда. Не то чтобы совершенно безопасный способ, однако куда более быстрый и спокойный, чем на своих четырёх.

Здесь поезд не покажется ещё несколько дней, однако если хочешь узнать о своём прошлом, я бы посоветовал покопаться в здешнем центре Министерства Крутости, пока есть время. В таком прикиде проще сойти за выходца из стойла, а не за неизвестную зебру. Им по-прежнему многие не доверяют. Это всё мне досталось от одного пони, которого я, к сожалению, не смог спасти. Пип-бак — очень полезный инструмент, он сослужит тебе хорошую службу. Хм, может, мне даже удастся подключить его к твоим системам для лучшего контроля.

Твоё тело управляется мозгом, и некоторая автоматизация будет кстати. Врочем, ты можешь использовать его и обычным путём, если захочешь. Доктор взял чистый скальпель с подноса с инструментами и поднёс к моей левой передней ноге. От прикосновения металлического лезвия по мне пробежал холодок. Жребец надавил, и я закричала от боли, одёргивая ногу прочь от проникшего под кожу инструмента.

Я вытянула переднюю ногу перед собой и уставилась на стекающую из ранки кровь. Однако спустя буквально минуту её поток затих — вместе с болью. Я и раньше царапалась из-за неосторожности, но те порезы болели куда дольше.

Этот же я почти не чувствовала. Доктор осторожно продолжил работать, скальпелем раздвигая края надреза, пока я сдавленно не прорычала от вернувшейся боли. Удивительно, она до сих пор способна чувствовать боль. Я кивнула и крепко сжала зубы — теперь-то я знала, чего ожидать. Скальпель вновь впился в нижнюю часть моей ноги и мне пришлось стиснуть челюсть сильнее, дабы не закричать от острой вспышки боли. Доктор достаточно расширил надрез, чтобы добраться до стальной части под кожей.

Держа рану открытой, он достал из задней крышки пип-бака какие-то провода и просунул их в ногу. Я отвернулась, потому как не могла спокойно смотреть, как кто-то ковыряется в моих конечностях.

Даже простых ощущений хватало, чтобы к горлу подступила тошнота. Я почувствовала странный импульс от своей ноги, и мир передо мной заволокло строками текста, которые неслись вверх с ужасающей скоростью, пока не осталась всего одна мерцающая надпись:. Она закрыла собой предыдущую, и вскоре я обнаружила в левом нижнем углу поля зрения компас, а в правом черту с пустым пространством под ней.

Сверху неё расположилось несколько полных делений и пометка «ОД». Я скривилась, когда корпус пип-бака вжался в свежую рану, и слегка подвинула его в более удобное положение. Он сунул мне клочок бумаги, по виду с нацарапанными указаниями, а потом протянул пистолет. Я видела такие в фильмах — простой девятимиллиметровый. А пушка поможет тебе выжить. Очень многое на пустошах попытается тебя прикончить, так что будь осторожна.

Я опасливо оглядывалась по сторонам, пока пробиралась в городских руинах к центру Мейнхэттана — туда, где стояла башня Тенпони. Доктор сказал, что возле неё я найду центр Министерства Крутости. На улицах царила глубокая ночь, однако, к моему удивлению, большая часть фонарей продолжала работать. Я заметила возле нескольких из них подключённые спарк-батареи. Было очень странно и неуютно видеть, как этот город продолжает жить без своих пони. На перекрёстке я остановилась и задрала голову вверх, чтобы увидеть над остальными зданиями башню с горящими окнами.

Доктор говорил, что эта башня — единственное нетронутое здание в округе, и что в ней живёт целое поселение. По идее, я смогу разжиться там припасами, если меня — зебру — впустят. Гр-р, кажется, со временем мои полоски будут становиться всё большей проблемой. Пока я разглядывала башню Тенпони, на моём ЛУМе загорелись красные точки, а возле надписи «ОД» замелькал восклицательный знак. Только сейчас я поняла, зачем он был нужен.

Сигнал угрозы. Я быстро развернулась и увидела несколько пони, одетых примерно как те двое жеребцов, что вырубили меня. Однако с этими вместе шли и кобылы. Мы те чё, заебатый цирк с клоунами, а, блядина? Вдруг жеребец застыл на месте и с ужасом посмотрел куда-то мне за спину. Вопреки здравому смыслу я посмотрела туда же, успев только раскрыть ошарашенно рот от вида двух искрящихся шаров зелёной энергии, летящих прямо на нас.

Зелёный свет разливался вокруг, пока два небольших пучка энергии летели в нашу сторону. Я не видела ничего кроме них. Всё остальное в мире потеряло значение, важны были лишь два несущихся на меня шара. Я оглянулась на напавшего на меня рейдера и сделала единственную вещь, которая пришла мне на ум — плюхнулась на живот и закричала в ужасе, закрыв голову ногами. Довольно странно было, несмотря на закрытые глаза, видеть мелькающее предупреждение об опасности от ЛУМа, в то время как шерсть вставала дыбом от проносящихся над моим распростёртым телом зарядов.

Я скривилась и прижала голову сильнее, как вдруг услышала душераздирающий крик, столь же внезапно и оборвавшийся. После чего последовала череда хлюпающих звуков и всплесков. Я даже сквозь закрытые веки ощущала зелёное свечение и по дурости приоткрыла один глаз, дабы посмотреть, откуда оно взялось.

И сразу же пожалела о своём решении, потому как светился ныне погибший рейдер. Он превратился в зеленоватую лужицу, в центре которой горсткой шлака возвышались бывшие кости. Я только набрала полную грудь воздуха, чтобы завопить во всю мощь от ужасного зрелища, как вдруг передо мной тяжело приземлились четыре фиолетовых копыта. Ошалело моргая, я убрала ноги с головы и посмотрела на вновь прибывшего. То был фиолетовый пегас, он стоял спиной ко мне с раскрытыми во всю ширь крыльями, чтобы казаться угрожающе большим, а на спине его виднелось плазменное боевое седло.

Не придумали ничего лучше, чем напасть на беззащитную кобылу? Оставшиеся бандиты переглянулись и дружно рванули прочь. Кажется, столь яркая смерть их лидера напугала их до усрачки. Я продолжала лежать всё это время, потому как и сама была напугана этим жеребцом с мощными пушками. Он ведь и по мне выстрелил. Пегас тем временем постоял ещё немного в своей угрожающей стойке, после чего расслабился, сложил крылья и принял более непринуждённую позу.

Повернувшись кругом, он слегка склонил шею. Я моргнула и уставилась на него. Его взволнованное лицо выглядело шикарно даже с парой спутанных прядей тёмно-фиолетовой гривы, упавших на глаза.

Теперь, когда мы стояли лицом к лицу, я смогла разглядеть его седло — модель предназначалась для среднего и крупного оружия. А прикреплённые стволы несли на себе маркировку плазменных ружей MK1. Хотя они так выглядели, будто вот-вот отвалятся. Я улыбнулась от его настроя — это была приятная перемена после всех тех мрачных пони, которых я встречала до сего момента. Ну, кроме доктора. Я Кристалл Эклер, но можешь звать меня просто Кристалл, — с улыбкой представилась я.

Он в очередной раз потянул за упрямый ремень. От натяжения тот вдруг лопнул, отправляя потерявшего равновесие пегаса в падение на землю. Произошедшее показалось мне настолько забавным, что я не смогла сдержать хихиканье, сорвавшееся с моих губ.

Фрутти заворчал и поднялся, возмущённо распушив крылья.

Стоило ему встать, как его боевое седло упало вниз. Довольно бессмысленно продолжать таскать за собой эти пушки, когда найти подходящие плазменные ружья для починки в этом гадюшнике почти невозможно, а услуги оружейника будут стоить мне ноги или крыла, — со вздохом ответил он. И после секундной паузы добавил: — Буквально. Тут и так опасно, а скоро станет ещё хуже. Например, когда будем в безопасности? Я просто хотела зайти в Башню Тенпони перед тем, как отправиться в центр Министерства Крутости, — ответила я на его изначальный вопрос.

Следуй за мной и не отставай, у нас не так много времени, прежде чем… — его вдруг прервал резкий крик, эхом разнёсшийся по улицам. Пошли, Кристалл, двигай жопой, — обронил жеребец и рванул по улице в сторону ржавой лестницы, ведущей на эстакаду. Мне не нужно было повторять дважды — я припустила вслед за ним в нарастающем ужасе.

Мы принялись взбираться вверх. Ну, я принялась, а Фрутти просто взлетел. После чего оказались на двухполосной линии Мэйнхеттанских железных дорог. Мы затормозили, увидев, как погасли вдали последние отблески света и ночь опустилась на город, погружая всё вокруг во тьму. Затем мы увидели какое-то движение. Сотнями потоков вокруг нас что-то взлетало в воздух, я чувствовала себя так, будто попала в фильм ужасов.

Раздался новый пронзительный крик, и я с воем ужаса побежала вслед за пегасом. Что ж, у механического тела были свои достоинства. Только вместо фруктового сока эти предпочитают нашу кровушку, — на бегу проревел Фрутти.

Мне это всё очень не понравилось. Пока мы бежали, мимо нас проносились куски щебня и ржавые старые кучи металла, бывшего когда-то вагонами метро. Нам приходилось оббегать их и перепрыгивать дыры, пока звук кожистых крыльев становился всё громче и громче. Впереди и правда виднелась станция, ярко освещённая — единственный источник света в окружающем мраке. Я зарычала, чувствуя, как в груди колотится сердце и горят огнём лёгкие.

Страх заставлял кровь носиться по жилам, а маячившее впереди убежище затмило собой всё вокруг. Мыши подобрались настолько близко, что я уже не могла их игнорировать, поэтому сосредоточилась на станции впереди. До неё оставалась жалкая пара сотен футов, однако в тот момент они казались милями.

Я услышала свистящее шипение позади, а затем что-то полоснуло меня по незащищённому боку. Вскрикнув от боли, я брыкнулась задней ногой, попав во что-то мягкое, что затем столкнулось ещё с чем-то. Двигающиеся мышцы заставляли рану болеть острее, отчего я зашипела сквозь зубы. Знаю, у меня уже не было мышц, но ощущения было не отличить. Я взглянула вверх как раз вовремя, чтобы увидеть, как он увернулся от пролетавшей мыши.

Он снова кувыркнулся в воздухе, уклоняясь от новой мыши, однако в процессе очутился точно перед нависшим над эстакадой бетонным столбом. По инерции перекувыркнувшись пару раз в воздухе, он рухнул на шпалы. Я кивнула и ринулась за ним как раз вовремя, чтобы в место, где я только что стояла, с громким визгом впечаталось нечто. Я увидела, как из пристроенной сторожевой башни кто-то выглянул. Он повернулся налево, и в ту же секунду нас обдало столбом яркого света, выхватившим из темноты рельсы, по которым мы бежали.

Я быстро заморгала, ослеплённая прожектором и не способная увидеть, куда бегу. Я громко закричала, когда врезалась ногами в край платформы.

Меня подбросило вверх, и я, проскользив на животе, врезалась в бетонную скамью. Я взглянула вверх и за край платформы. Стая огромных чёрных летучих мышей с красными крыльями визжала в агонии от белого света. Они быстро развернулись и полетели прочь — вместе с белыми пятнами в моих глазах. Зрение наконец привыкало к темноте. Его носитель, одетый в коричневую боевую броню, вышел из станции. Тебя уже выперли дважды, и ты прекрасно знаешь, что будет после третьего раза.

Сам погляди, — жалобно протянул жеребец, указав на меня копытом,. Сторож вновь окинул меня взглядом, на этот раз присмотревшись к уже слегка потрёпанному комбинезону стойла. Я вздохнула, поднимаясь на копыта. Кровь хлестала из ран на бедре и ноге, однако на этот счёт, к счастью, можно было не беспокоиться.

Как будто я могла умереть от потери крови, учитывая, сколько синтетики в меня напихали. И, эм, спасибо за то, что помогаешь мне. Если бы не ты, думаю, меня бы разорвали в клочья эти мыши, — вздрогнула я от такой мысли. Можете остаться внутри, однако… — сторож уставился на пегаса и недовольно протянул: — Тебе лучше за милю не подходить к выпивке в этот раз, понял? А я не хотел бы вышвыривать тебя кровокрылам на растерзание. Если не терпится — трахайся в своей комнате, но не в общественных местах, — жеребец снова вздохнул и повернулся ко мне.

Мы зашли внутрь и двинулись за сторожем по пятам. Было приятно находиться в безопасности внутри, а не снаружи с мышами. Удовольствие слегка поугасло, когда мы оказались в огромном помещении, уставленном различными магазинчиками и бутиками.

Даже несмотря на поздний час, тут всё ещё толпилось порядочно народу. Было радостно видеть более-менее цивилизованно выглядящих пони, однако от их молчаливого неодобрения я чувствовала себя крошечной. Я опустила уши, словив парочку особенно злых взглядов.

К тому же она определённо чиста, раз уж только-только выбралась из стойла. Было бы неправильно, в общем. А теперь уйди прочь. Готов снова куковать без права на торговлю за неподчинение закону? Внутри оказалось немного тесно, да и поднимались до жилого этажа мы как-то медленно. Думаю, это была моя вина: как-никак, я весила вдвое больше нормы. Спустя пару минут створки открылись, и мы ступили на мраморный пол красивого коридора, мраморные же стены которого украшала рельефная резьба в виде античных колонн.

Скоро придёт охранник и займёт пост у двери. У меня приказ не выпускать вас до утра. Если что понадобится — спрашивайте у охранника. Я не доверяю вашему племени, как и Бицепс, однако скован приказом. К тому же… — он вздохнул, — я не монстр, чтобы оставлять вас ночью на улице.

Сторож кивнул и закрыл дверь. Фрутти быстро прошёл в основной зал и лениво плюхнулся на одну из кроватей. Я забралась на оставшуюся; та громко заскрипела под моим весом. Было видно, как многие огни сверкали по всему городу, а меж них, во тьме, летали стаи кровокрылов, Разрушений вокруг оказалось куда больше, чем мне показалось на первый взгляд. Доктор, что меня тогда подлатал, обрисовал общую картину. К тому же мне в здешнем аду всё равно особо нечем заняться.

Если так подумать, Фрутти явно много знал о здешних скрытых опасностях, и он действительно спас меня от рейдеров и кровокрылов. Его помощь мне бы явно не помешала. Так что же заставило тебя покинуть свой уютный подземный мирок, Кристалл? Я так и не успела подумать о легенде для прикрытия. Что ж, придётся соображать на лету, как говорится.

К счастью, я много работала на Стойл-Тек в качестве продавца и знала много о внутренней организации стойл. В ближайшем — тридцать четвёртом — я даже побывала на ознакомительной экскурсии. Стойло выглядело довольно тесным, и я не могла вообразить, чтобы несколько сотен пони прожили там хоть сколько-то долгое время. Никакой личной жизни. Так что я решила выбраться и поглядеть на мир, — солгала я. Как бы ему так честно соврать? Если в центре ничего не окажется, то следующей целью станет Лас-Пегасус.

Там проект начался, прежде чем переместиться сюда. По крайней мере, переезд на запад станет неплохой сменой обстановки. Вот только как мы до туда доберёмся? Вот ты, Фрутти, почему ты здесь, внизу, а не там? Однако стоило мне двинуться, как порез на ноге открылся. Скривившись от боли, я быстро встала с кровати, дабы не запачкать покрывало кровью, и рванула в ванную. Та была расположена в углу возле входной двери и представляла из себя чистую, отделанную белым кафелем комнату.

От её вида на меня нахлынули воспоминания о доме — у нас в Лас-Пегасусе была почти такая же. Возле дальней от двери стены стояла большая ванна во всю ширину комнаты, с душем и занавеской. Рядом находилась раковина с огромным зеркалом над ней, а в углу примостился туалет.

Знакомая обстановка успокаивала, и я впервые за прошедший день почувствовала себя в безопасности. Я подошла к зеркалу и просто застыла, глядя на своё отражение. Ага, зебра на все сто процентов. Белая, с серыми полосками по всему телу и серым носом. Нахмурившись, я осмотрела свой ирокез. Дайте обратно мою прекрасную волнистую гриву!

Кьютимарка исчезла, сменившись чем-то похожим на жирную точку с танцующими вокруг линиями — внезапно, в совокупности напоминавшими глаз. Без понятия, что это должно значить. Впрочем, не могу сказать, что сильно расстроена потерей метки. Да, она символизировала мой талант, однако мне так и не представилось возможности сполна насладиться им, так как болезненное тело прочно приковало меня к госпиталю.

Тогда на моём боку красовался простой шоколадный эклер с парой кристаллов вокруг, показывая мою любовь к готовке эклеров. Я взглянула себе в глаза. В свои, детские голубые глаза. Они остались прежними. Радость наполнила моё сердце от этого открытия — от найденной частички прежней себя.

Я облегчённо вздохнула, поняв, что не всё во мне заменили в ходе проекта. Всё ещё стоя возле зеркала, я повернулась задом, чтобы получше рассмотреть порез на бедре.

Потому как ногу можно было осмотреть и так. Воу, мой круп был больше и круглее, чем я привыкла. Что ж, пожалуй, так и должен выглядеть зад нормальной кобылы.

Мой в прошлом был хилым из-за общей болезненности, так что, полагаю, теперь у меня самый что ни на есть среднестатистический круп. Закончив с зеркалом, я повернула кран холодной воды. В фарфоровой миске рядом лежало аккуратно сложенное полотенце. Я взяла его зубами — м, мятный привкус!

Далее я вытянула шею назад и потянулась к бедру. Сверяясь с зеркалом, я принялась осторожно тереть рану, очищая от раны и засохшей крови. Под всем этим налётом обнаружилось, что порез уже затянулся сам собой.

Быстро же я исцеляюсь. Повторив эти манипуляции с задней ногой, я увидела ту же картину — зажившая рана. Полотенце больше не требовалось, и я вымыла его и сложила обратно. К тому времени, как я закончила, из комнаты уже доносилось сопение, и я тихонько хихикнула от вида спящего Фрутти. Он лежал на спине, широко распластав крылья по всей кровати.

Выглядел очень мило. Улыбаясь, я тихо забралась на собственную постель. Мне тоже не мешало поспать. Под лучами рассветного солнца мы с Фрутти спускались с линий надземного транспорта к кварталу Министерств. К счастью, у каждого из них имелась своя станция — это спасло нас от участи идти по земле, и каждые две минуты отбиваться от рейдеров.

Министерство Крутости оказалось последним, поэтому мы прошли через все остальные, приближаясь к Мэйнхеттанскому кратеру. Каждое здание выглядело хуже предыдущего, а так уж получилось, что нам нужно было последнее из них.

Центр его нёс на себе следы ужасного пожара, как внутреннего, так и внешнего, и был полностью обуглившимся. Надежды найти в этой развалине что-нибудь ценное почти не было, однако мы должны были попытаться. Я должна была попытаться. Мы вышли из станции и, зайдя в башню, оказались в вестибюле.

Внутри наблюдались серьёзные повреждения от пожаров. В местах, где пол обвалился, огромные дыры вели на этаж ниже, а несколько из них и до самого низа. К счастью, на ресепшене был рабочий терминал. Мы очистили обугленный экран и, когда поняли, что терминал не заблокирован, смогли выяснить, где нам начать поиски. Было легко понять куда надо идти, так как компьютер просто выдал нужный этаж.

Если здесь и есть что-то связанное со мной, то я точно найду это там. Неприятно, конечно, что это на пятьдесят этажей выше. После недолгих поисков мы отыскали лестничную клетку и стали подниматься. Точнее, он парил в пространстве между лестничными маршами, а я шагала по ступенькам.

Удивительно, но я не испытывала усталости. Мы проделали уже половину пути до необходимого нам этажа с тех пор, как прибыли сюда. Любой нормальный пони после такого подъёма с хрипом в горле упал бы на пол, чувствуя желе вместо ног, но не я.

Может быть, я и дышала слегка тяжелее, чем в начале, но мои копыта не уставали с самого старта. Скорее всего, я смогла бы и полностью взобраться на эту башню, не устав до смерти. Полагаю, что с механическим телом у меня появилась и высокая выносливость. Пегас пожал плечами и чуть сильнее взмахнул крыльями, чтобы побыстрее подняться.

Пятью пролётами выше он остановился и снова стал ждать меня. Он был прав. Похоже, что вся лестница с этой стороны площадки погребла сама себя вплоть до самой вершины башни. К счастью, нам не пришлось долго искать, так как на лестничном пролёте ниже была дверь с надписью «Уровень 59».

Нам оставалось пройти ещё одиннадцать этажей. Он-то мог подняться благодаря крыльям. Упоминание о еде заставило мой синтетический желудок громко забурчать, которое в этом пустом выгоревшем офисе звучало как рёв с эхом. Это вызвало легкий приступ смеха у пурпурного жеребца. Я бросила на него раздраженный взгляд. Его гогот вскоре утих, потому как мы почти внутри каждой из них замечали по обгоревшему скелету. Все они застыли в разных позах, похоже, в попытках выбраться.

Одна такая жертва добралась до выхода из кабинки — скелет наполовину лежал на полу, а наполовину вывалился наружу.

Скорее всего, взрыв прошёл башню насквозь и испепелил всех, прежде чем кто-нибудь смог бы выбраться. Он смущенно улыбнулся, и мы продолжили идти. Мы быстро добрались до другой лестницы. К счастью, она была цела и вела на нужную сторону, так что мы снова начали подъём. Может, я и не устала подниматься по всем этим ступенькам, но это определенно вызывало у меня желание никогда больше не видеть в своей жизни лестниц.

Я, должно быть, преодолела несколько тысяч ступенек за этот час. Что угодно, что могло бы дать мне хоть какие-нибудь ответы, — произнесла я, поднимая глаза, чтобы взглянуть на наш пункт назначения — уровень Слава Селестии, почти пришли.

Мы зашли на семидесятый уровень и обнаружили очередной офис, похожий на предыдущий — такой же обгоревший и с ещё большей кучей скелетов в кабинках. За свои первые двадцать четыре часа в этом мире я видела смертей больше, чем, вероятно, за всю войну до того, как упали бомбы. Не могу поверить, что всё так закончилось.

Насколько мы отчаялись? Ты проверишь первую половину помещения, я вторую. Закончим быстрее и уберёмся отсюда, пока не стемнеет. Мне было тяжело заходить в кабинеты с мёртвыми, чтобы найти зацепки. Я чувствовала себя ужасно от того, что нахожусь в месте, где пони умерли, пытаясь выбраться.

Я словно грабила могилы, копаясь в письменных столах и разглядывая картотеки; чем больше я этим занималась, тем сильнее меня тошнило. После десяти кабинетов я остановилась. Я чувствовала себя мерзко. Я застонала, увидев в проходе ещё больше кабинетов. Я знаю, что хочу знать, почему я стала этой машиной, но разве стоит ради этого попирать могилы тех, кто здесь умер, и нарушать их покой? Я сделала глубокий вдох, чтобы успокоить нервы. Да, стоит. У меня отняли жизнь, хоть я и готовилась к смерти.

Я бы умерла естественным образом, но моя жизнь была украдена, и теперь я представляю из себя машину, в которой не больше десяти процентов органики. Фактически я мертва — мой мозг, сердце и лёгкие поддерживаются механическим телом. Мне нужно знать почему, так что я извиняюсь за содеянное тут. Я оглянулась, увидев сколько кабинетов осталось по мою сторону, и вздохнула.

Целая куча. Осматривая верхние, я заметила офис в углу. Возможно именно там и работал глава департамента. Если я что-то и найду, то скорее всего там. Решительно шагая между рядами, я направлялась к закрытой двери офиса. Потянула копытом за ручку и повернула её. Дверь не сдвинулась с места. Дверь была из дерева и не выглядела такой уж прочной. Она не была настолько обугленной как остальные, но тем не менее выглядела ослабленной. Похоже было, что я смогу выломать её. Стоя спиной к двери, я встала на дыбы и изо всех сил ударила.

Дверь разлетелась в щепки, когда мои задние копыта соприкоснулись со слегка обгоревшим деревом, но из-за инерции и моего большого веса я потеряла равновесие и упала с передних копыт внутрь. Внезапно весь этаж, казалось, задрожал, заставляя всё в офисе и снаружи дребезжать, как будто в башне началось землетрясение, однако через несколько мгновений оно прекратилось.

Этого было достаточно, чтобы я снова вскочила на ноги от волнения. Я быстро оглядела кабинет и разочарованно вздохнула. Кому бы ни принадлежал этот офис, он выглядел так, будто его уже обыскали. Ну или его владелец в спешке покинул свой кабинет, поскольку полки слева от меня были пусты, если не считать случайных кусочков пожелтевшей бумаги.

Стена, в которой была дверь, выглядела так, будто все плакаты и графики с неё сняли. Две другие стены были просто окнами, выходящими на разрушенный городской пейзаж внизу. Выглянув в разбитое стекло, я увидела над огромным кратером и по его краям остатки других башен и зданий. Я полагаю, что мы находились на самом краю эффективного радиуса взрыва, и, вероятно, именно поэтому эта башня всё ещё стоит, пусть и сгорела дотла.

Наконец мой взгляд упал на большой письменный стол в центре комнаты и терминал, стоящий на нём. Я прокралась вдоль стены с полками, чтобы держаться подальше от окон, и добралась до стола, сев на пол как можно ближе к нему. Наклонившись над обугленным деревянным столом, я потянулась и повернула терминал экраном к себе, и, к счастью, он всё ещё работал.

Стойл-Тек сделали всё, чтобы их техника служила вечно. Я нажала клавишу, чтобы пробудить терминал, и тут же увидела мигающий экран, на котором появилось сообщение. Чёрт возьми. Если я и ищу что-то, то это должно было быть здесь. А теперь оказывается, что мои ответы лежат в моём старом доме. Где я, видимо, и умерла. Я собралась уходить, но заметила именную надпись на корпусе терминала.

Я моргнула, глядя на название департамента. Лучше запомнить имя — похоже, что это моя единственная зацепка. Башня снова содрогнулась, на этот раз чуть сильнее, и в этот раз последовал громкий металлический стон. Я кивнула, и мы быстро направились к лестнице, когда часть пола рухнула, образовав наклонный скат к окнам рядом с нами. Мы снова зашли на лестницу и принялись спускаться так быстро, как только могли.

Фрутти летел по воздуху, а я бежала по ступенькам. К счастью, спускаться было намного проще, чем подниматься, и мы неплохо продвинулись, когда башня снова затряслась, из-за чего я потеряла равновесие и стала катиться по лестнице, отскакивая от углов. Я громко кричала от боли после каждого удара о ступеньку или стену, пока, наконец, не врезалась в открытую дверь, которая была отворена внутрь лестничной площадки. Я плакала и стонала от боли, чувствуя множественные порезы.

Некоторые из них были такими, как будто обнажился мой эндоскелет. Я хныкала от боли, лёжа там, пока не почувствовала тёплое сияние в груди, после чего раны начали смыкаться и заживать. Свечение в грудной клетке было тёплым и успокаивающим, но когда я почувствовала себя лучше, оно внезапно прекратилось.

Рядом со мной приземлился Фрутти. Я застонала от боли, попытавшись встать на правое копыто, и резко подняла его обратно. По ощущениям похоже на растяжение.

Видимо, я сильно подвернула ногу во время падения. Я огляделась, чтобы проверить, на каком мы этаже. К счастью, моё падение закончилось несколькими пролётами ниже — в вестибюле, где мы побывали раньше. Я спустилась по лестнице так быстро, как только могла на трёх здоровых ногах, и вскоре мы снова оказались в самой приёмной, а после и вовсе вышли на железнодорожные пути.

Я кивнула и улыбнулась. Мы успели выбраться до того, как с башней могло бы произойти нечто действительно ужасное, учитывая её состояние.

Теперь, когда над нами не висела никакая угроза, я заметила мигающие голубое изображение у себя перед глазами и, сфокусировавшись на нём, смогла увидеть, что это схема нижней части передней ноги моего эндоскелета, а красный квадрат выделяет сустав между копытом и голенью.

Казалось, оно буквально требовало сосредоточиться на себе, а когда я так и поступила, всплыло предупреждение со словами под изображением. Даже не представляю как это исправлять. Разве что оно должно исправиться само собой, может быть? Думаю, скоро я всё узнаю. Он уже вроде как в третий раз произносит это. Видимо, ему становится лучше от того, что он повторяет это себе, и, ну, от одной мысли о рыбе мой живот испускал голодный вой. Примерно на полпути к башне я заметила несколько белых цилиндров над какими-то зданиями, а затем немного дальше, в зазорах между ними, я увидела гавань — цилиндры принадлежали гигантскому белому океанскому лайнеру.

Я остановилась и посмотрела на корабль. И вздрогнула, увидев, что он кишит нежитью. В результате теперь там около четырёх тысяч ходящих трупов, — объяснил он. Им очень не повезло, потому как они растеряли рассудок во время своей гулификации, вследствие чего все стали дикими. Эх, мне предстоит многое узнать об этом ужасном мире.

Не спрашивай, как это происходит, потому что я понятия не имею. Во всяком случае, гули — это обычные пони, которым не посчастливилось выглядеть как ходячие трупы. В пустоши живут тысячи гулей, которые сохранились со времён ещё до падения бомб. Они такие же, как мы с тобой, и называть их зомби — большое оскорбление для них. Однако гули, известные как дикие, — это гули, которые потеряли свой разум и действуют на первобытных инстинктах — вот они в действительности очень похожи на зомби. Мы смотрели на гавань, но вдруг от гигантского корабля наше внимание отвлекли хлопки и выстрелы откуда-то позади нас.

Ещё одно напоминанием о том, что снаружи мы не были в полной безопасности. Кивнув друг другу, мы оба продолжили наш путь обратно в Башню Тенпони так быстро, насколько позволяла моя хромота. Мы двигались быстрым шагом, несмотря на мою хромоту, чтобы поскорее вернуться в Тенпони, и старались не задерживаться слишком долго на одном месте, чтобы не привлекать внимание.

До башни мы добрались без происшествий. Мы снова встретились со Сликом у ворот, и он снова назначил охранника, чтобы тот следил за нами внутри башни, чтобы предотвратить любые нежелательные столкновения с жителями — а я действительно не хотела столкнуться с другим пони, подобным Бицепсу.

Торговый уровень был намного сильнее заполнен, чем когда мы впервые вошли в него вчера ночью: количество зловещих взглядов, которые я ощущала на себе, сильно выбивали меня из колеи и заставляли сильно нервничать. Мы с Фрутти шли по балкону, выходящему на большой фонтан с ресторанной секцией посередине.

Вдоль стен располагалось множество помещений, начиная от простых торговых лавок и заканчивая специализированными магазинами, такими как парикмахерские или кузницы. Толпа, к счастью, в основном расступалась перед нами, когда мы подходили, и я была рада этому, так как совсем не хотела врезаться в одного из тех, кто бросал ненавистные взгляды. С другой стороны, было обидно, что мои полоски заставляли пони избегать меня.

О нет. Вздрогнув, я обернулась и увидела лимонно-зелёную кобылу с серебристой гривой, собранной в подобие башни, и изящными локонами, свисавшими по обе стороны головы. Она улыбалась мне.

Dodge Caliber, Journey, Avenger - Дроссельная заслонка. Неисправности, причины поломок, покупка.

На ней было одето зелёно-белое платье с открытой спиной, в котором она походила на пегаса. Я мечтала об этом так долго. А твоя грива, ох, я всегда хотела сделать причёску зебре, — взахлёб тараторила она, наклонившись прямо к моему лицу.

Я раньше никогда не работала с зеброй, и мне бы о-о-очень хотелось бы попробовать. Не зайдёте ко мне в салон попозже? Я последовала за жеребцом вниз по лестнице, в ресторанную зону. Мы прибыли к магазину, который выглядел, как лавка с едой навынос. Такие лавки становились все более популярными в довоенной Эквестрии. Обычным, но популярным блюдом была треска в кляре и картошка. Неплохо для быстрого перекуса на ходу. Мы зашли в относительно небольшой ресторан — или скорее магазин с едой навынос, — и подошли к витрине с рядом жаренных во фритюре продуктов, включая всем известную рыбу в кляре и гребешки.

Я знаю, что гребешки — маленькое морское существо внутри раковины, но если речь идёт о еде с собой, то под гребешками имеют в виду картофель фри. В последний раз, когда я его пробовала, мне вообще-то очень понравилось. Ну, во второй раз я взял всю вину на себя, чтобы она не пострадала от большого штрафа и не закрыла свою забегаловку, если бы вообще не вылетела из башни, — объяснил он. Я всего лишь моргнула. Это та кобыла, которую он покрыл в фонтане и взял всю вину на себя?

Что-то мне подсказывает, что она тоже как-то замешана в этом, но лучше я буду держать рот на замке. Последнее, что мне нужно, — вылететь отсюда или ещё чего хуже.

Через пару минут кобыла вернулась и протянула нам через витрину два бумажных свёртка в полиэтиленовом пакете. Охранники, следившие за нами, сказали, что мы не можем есть за прилегающими столами, потому как выяснилось, что «я» буду беспокоить других клиентов.

Хорошо, что Фрутти попросил завернуть еду с собой, так что мы без труда дойдём до апартаментов, где сможем наконец-то поесть.

Я улыбнулась, когда мы зашли в номер. Мне было приятно находиться вне публичных мест; куда бы я ни шла, ко мне были прикованы сотни глаз. Я села на кровать, когда Фрутти передал мне еду. Я осторожно развернула бумагу, положила упаковку на кровать: внутри была классическая рыба с жареной картошкой.

Я моргнула и приложила со стоном копыто к лицу. Да у этого парня не все карты в колоде. Я решила не обращать на это внимание и приступить к трапезе. Рыба была великолепной, а в картошке было достаточно и соли, и уксуса.

Возможно, это не походило на пятизвездочное блюдо, но на вкус оно было лучше, чем большинство блюд, которые я употребляла за последние несколько месяцев, прежде чем пробудиться. Если так посмотреть, эта рыба действительно была особенной. А ещё она заполняла пустоту в моём желудке. Я взяла кусок раздербаненной пикши и рефлекторно проглотила его. У меня практически случилась паническая атака, когда первая металлическая вилка, которой я ела, сломалась у меня во рту, а я по инерции проглотила отломившийся кусок.

Фрутти ничего не заметил, я же тем временем отбросила сломанный столовой прибор и взяла ещё один. Когда я достала новую вилку и подхватила ей картошку, то почувствовала, как металл размягчается и сгибается у меня во рту. Как ни странно, вкус был мятным. Я бы сошла с ума, если бы не вспомнила, что сказал мне доктор после налёта рейдеров. Моё механическое тело приспособлено к поглощению металла и, полагаю, из твёрдого состояния он переходит в нечто сладко-жевательное, чтобы я могла это проглотить.

Мне относительно спокойно удалось доесть рыбу с картошкой, не надкусывая ещё одну вилку. Даймонд Ширс оказалась настоящей энтузиасткой и мастером своего дела. Когда она спросила, какую надо причёску, я объяснила на копытах, что раньше ходила с длинной волнистой гривой до плеч — было бы здорово избавиться от жуткого ирокеза на макушке.

Наудачу её особым талантом была «парикмахерская» магия — Даймонд нарастила мне волосы. Орудуя лосьонами, расчёсками и бигудями, она быстро вернула гриве прежний вид, каким я щеголяла ещё в бытность кристальной пони. Затем она поколдовала в буквальном смысле с цветом, чтобы избавиться от серых прядей, кроме самой первой надо лбом.

Конечный результат приятно удивлял! Я рассыпалась в комплиментах. Визажистка только скромно отмахнулась и заявила, что теперь имеет полное моральное право хвастаться перед коллегами опытом в стрижке зебр. От новой но по факту старой гривы у меня здорово поднялось настроение, и с тем я покинула салон, чувствуя себя почти как до войны — и привлекая больше взглядов. Уже сильно заполдень мы с Фрутти встретились в нашем временном обиталище.

Он рассказал, что следующий экспресс до запада будет где-то на неделе, и сперва предложил побродить по башне, но я всё-таки уболтала его показать вокзал — вдруг заблужусь!

Но, по правде, мне хотелось поглазеть на Мэйнхеттан. Спереди вокзальная станция выглядела как длинная бетонная коробка с окошками касс и стальным козырьком, из конца в конец исписанным именами эквестрийских городов. Мы вошли в открытые двери у одной из касс и — очутились в гигантской клетке из стали и стекла, совсем будто в эпических габаритов теплице с множеством ярусов, магазинчиков и кафе, только без прозрачных стен.

Даже остовы старых эквестрийских и брейтанских паровозов не портили впечатление раздолбанным видом, а прибавляли очков к лоску старины. Побродив по вокзалу, мы, кажется, нашли «рабочий» перрон. Две колеи железной дороги были очищены от мусора; видимо, за ними хорошо следили и регулярно полировали — по крайней мере если судить по не тронутым ржавчиной рельсам. И впрямь: на горизонте за развалинами взвились клубы серого дыма, характерного для паровозов, и буквально через мгновение — натужное чуханье поршней.

Я поражённо уставилась на подъезжающего колосса. Он поражал воображение; таких я не видывала даже в Лас-Пегасусе и за те пару раз, что каталась в Кристальную империю навестить родителей. Невиданное брейтанское чудище, пыхтя, подъезжало к станции. Изрыгая дым, локомотив заехал вглубь станции, завизжал тормозными колодками и остановился у другого края платформы. Едва состав окончательно замер, из рубки выскочил машинист.

Он прошёл назад и скрылся в щели между вагоном, гружённым углём, и первым пассажирским.

Проблемы с дросселем на Додж Калибер. problems of actuator Dodge Caliber

Тем временем из последнего показался ещё один, высматривая пони на перроне, и по всему составу начали открываться двери, выпуская пассажиров. Живая волна хлынула мимо нас, самозабвенно игнорируя — и слава Селестии. Вдруг наше внимание привлёк паровоз: он, просвистев, отцепился от состава и двинулся дальше. Сам локомотив не был похож на кучу труб, цилиндров и поршней на колёсах — этот, в отличие от виденных мною в прошлом, походил на гладкое вытянутое крыло, а округлый нос и прямобокий паровой котёл придавали ему обтекаемый вид.

Подошедшим оказался единорог в чёрном кителе поверх серой шкуры, с гривой, упрятанной под фуражку с козырьком. Почти всё его лицо занимали густые гусарские усы и огромный монокль на левом глазу. Не повредит сменить обстановку. Нет, я знала, конечно, что поезд удовольствие не из дешёвых: съездить в Кристальную империю и обратно стоило около пяти сотен битов, — и, конечно, про курс крышки к биту мне никто не рассказывал, но тысяча в одну сторону — бред сивой кобылы!

Внутри громко звякнуло, когда единорог ловко поймал его магией. Как сказал один мудрец, торговля спасёт пустошь, кхе. Прежде чем я успела возразить, крылоподобный локомотив, пыхтя, выкатил на рельсы по другой колее и снова исчез за бежево-коричневыми пульмэровскими вагонами. Да это же название писали на бортах, наверное, самых роскошных пассажирских вагонов в Эквестрии.

Ну, хотя бы понятно, за что дерут такую цену — вагоны-то люксовые…. Состав оказался длинным. Всего в нём был десяток вагонов, а в свою очередь каждый вагон — порядка двадцати метров. Удивительно, как локомотив вообще мог их тянуть.

Все вагоны были коричневого цвета, на уровне окон от края до края их перечёркивала кремовая полоса, а крыши были выкрашены в бежевый и серый. Непременное «Пульмэр» блестело золочёными буквами вдоль середины корпусов. Мы миновали тормозной вагон в конце состава, потом пару сидячих и, наконец, остановились у купейного.

Если проголодаетесь или захотите промочить горло, вагон-ресторан с баром через два вагона к голове. Едем долго — три недели. Мы прошли по узкому коридорчику люксового вагона и, поглядев на двери, вошли в одно из купе. Внутри… Вдоль обеих стенок купе были протянуты диванчики с багрово-красной мягкой обивкой, под окном в центре был прикручен крытый белой скатертью столик, уже к нему была привинчена лампа с красивым бронзовым абажуром, а всё купе было отделано красным деревом.

• Раф 4 В Краснодаре
• Краснодарский Край Регион Номер
• Додж Челленджер 2013 Характеристики
• Bmw Кабриолет Красный
• Ситибанк В Краснодаре